Вспомнилось Алексею, что так и не вернул он Соколову книжку понравившуюся, Карла Мая «Верная Рука». А Севка и не вспоминал. Точно на яву увидал и даже запах почувствовал от тех марципанов, что вместе у Филиппова съели, когда географию прогуляли. Вспомнились пасхальные каникулы, когда вместе в Сокольники ездили, сани и коньки на масленную…

Опустил Ковалев винтовку, сказал: «Далеко, чего патроны зря жечь?» Пусть бежит Севка. От революции все равно никуда не уйдет…

Дружинник Всеволод Соколов. Петроград. 1923 год

Ночная улица ярко освещена отсветами пожаров и горящими автомобилями. Около окна, заложенного до половины мешками с песком, на столе стоит пулемет, уткнув свое тупое рыло в щель бойницы. Рядом с пулеметом сидят трое юнкеров: портупей-юнкер Соколов и двое первогодков Пашков и Никольский. Макаров съежился и сторожко курит, пряча огонек в шинель, Пашков выставил над мешками маленькое зеркальце и смотрит как в перископ на улицу. Никольский безучастно прислонился к стене и словно бы подремывает. Вокруг набросаны в изобилии расстрелянные гильзы, пустые обоймы от винтовок. Несколько жестянок из-под консервов напоминают о недавнем ужине, который столь невежливо прервали мятежники. Всего полчаса назад красногвардейцы и солдаты учебных батальонов в который раз пытались штурмовать Павлондию. Ну да не на таковских напали: на улице лежит десятка три тех, кто заплатил за столь необдуманную попытку самую дорогую цену. Да еще сколько-то раненых краснопузые унесли с собой.

Докуривая папироску короткими злыми затяжками, Всеволод размышляет о превратностях судьбы. Ведь совсем недавно самой главной заботой портупея были фортификация и математика, в которых, если честно, юнкер далеко не силен. Вся энергия уходила на то, что бы убедить преподавателей означенных дисциплин в своей преданной любви и бесконечном уважении как к преподавателям так и к дисциплинам, что бы выйти из училища первым разрядом если не за знания, то хоть за старание. И вдруг все в одночасье переменилось. Как говорит их ротный, штабс-капитан Тучабский: «И волшебно изменилось все и вся, вокруг и здесь!» Оказывается, что можно и вообще не выйти из училища, а погибнуть, глупо или со славой, во время страшного русского бунта. Соколов тщится вспомнить какие-нибудь подходящие к моменту стишки, которых он знает превеликое множество, но на ум ничего не приходит.

— Чаю бы что ль принесли, — бурчит он в пространство. — Обещались ведь.

— Чаю — это хорошо, — философски замечает Пашков, не отрываясь от своего увлекательного занятия. — Чаю — это замечательно. Особенно с булкой.

Пашков — известный на курсе обжора. Старшие юнкера из его роты, такие как Соколов, не раз заключали весьма выгодные пари о том, сколько и чего может съесть Пашков за известное время. Вот и сейчас, следя за улицей, что он делает со всем возможным тщанием, Пашков не перестает что-то жевать и чем-то похрустывать.

Неожиданно мерное похрустывание сменяется звуками судорожных глотков, а через мгновение Пашков громко кричит:

— Господин обер-офицер (именно так «звери» — юнкера первого года службы должны обращаться к старшему курсу), господин обер-офицер, на улице — отряд!

Всеволод мигом оказывается на ногах. Так и есть: вдоль улицы осторожно продвигается небольшой, штыков на пятнадцать, отряд.

— Никольский!

— Я, господин обер-офицер!

— Бегом к начальнику караула! Доложи, что замечен отряд. Штыков 80-100, активных действий пока не предпринимает. Исполнять!

— Есть! — и Никольский, дробно топоча сапогами, уносится во тьму коридора.

— Пашков, подтаскивай ленты.

Проходит не более двух минут, а весь корпус уже наполняется топотом, голосами, отрывисто выкрикивающими команды, лязгом оружия и сухим щелканьем затворов. Штабс-капитан Тучабский держит в руках трубку полевого телефона, готовый в любой момент скомандовать «Свет!», и три прожектора зальют всю улицу тысячесвечным огнем электрических дуг. Но внезапно с улицы раздуются голоса:

— Господа! Господа! Не стреляйте! Мы — свои, дружинники!

Устроив короткое обсуждение, офицеры решили впустить дружинников в здание. И вот уже они в корпусе. Впереди командиры: сутуловатый капитан в поношенной форме Корпуса Увечных воинов и поручик с пронзительными глазами и сливообразным носом на бесцветном лице, с умными, маленькими глазами. На груди у поручика мерно покачиваются два «солдатских» Георгия. Вошедшие представились:

— Капитан Летчицкий.

— Поручик Гумилев.

Защитники в свою очередь называли себя. Соколов с любопытством разглядывал поручика: однофамилец, или… Наконец он не выдерживает:

— Господин поручик, разрешите спросить. Вы не тот самый Гумилев, который…

Поручик усмехается:

— Видимо тот самый. И даже который.

Теперь уже и офицеры училища оглядели вошедших с интересом.

— Чем можем служить? — спрашивает Воронец.

— Нами доставлен приказ Генералу Шарнгорсту [4]  из Генерального штаба.

— Так что ж мы стоим, господа? Прошу Вас.

Офицеры ушли. Юнкера занялись своими делами, при этом не забывая исподтишка разглядывать новоприбывших. Люди как люди. В стареньких заношенных гимнастерках, у многих — без погон. И у всех на груди — Георгии. Но даже если бы их не было, уже по тому, как они держат оружие и держатся сами видно старых вояк.

Севе очень хочется расспросить их о Гумилеве. Ведь он и сам, чего греха таить, пописывает стишки. И не без успеха читал их зимой на елке в Дворянском собрании. Он безуспешно ищет повод, что бы заговорить с дружинниками, лихорадочно перебирая в уме возможные варианты.

От напряженной работы мысли ему очень хочется курить. О, радость! Вот он и повод! Левой рукой достает из кармана кителя портсигар:

— Угощайтесь, господа.

— Благодарю, господин юнкер, — крупная морщинистая рука, на которой не хватало двух пальцев, шарит в портсигаре и вытаскивает папиросу, — огоньку позволите?

— Угощайтесь, — чиркает спичка, и язычок пламени выхватывает из полумрака лукавую усмешку прикуривающего человека.

— Что, господин портупей, поговорить охота? Это ничего, это всегда перед боем бывает. — Дружинник выпускает клуб ароматного дыма. — За табачок спасибо, хорош. Ну, так спрашивай, юнкер, видно ж — распирает…

Соколов слегка покраснев, от того что раскрыт его «хитрый» маневр, глубоко затягивается:

— А скажите, поручик Гумилев — Ваш командир, ведь он поэт?

— А как же, — дружинник усаживается у стены поудобней, подбирая под себя ноги, — но только вот что я Вам скажу, господин портупей-юнкер: каков он поэт, про то Вам лучше знать, а вот храбрости он необычайной, это я еще по уланскому полку помню, где вместе службу начинали. То есть, он начинал. В 14-ом…

Дружинник замолкает, делает несколько затяжек, потом продолжает:

— Он и дружину-то в Питере едва не первый организовал. Собирал своих однополчан, вот и меня грешного…

— А стихи его Вы знаете? — Сева все еще надеется на чудо. — Читали?

— И читал, и наизусть знаю, — дружинник молчит, а потом, возведя очи горе тихо произносит:

— Спасибо за курево, — и замолкает, показывая, что разговор окончен.

Портупей-юнкер еще пытается что-то спросить, но тут раздается голос штабс-капитана Тучабский:

— Вторая рота! Строится!

С грохотом ссыпаются юнкера по лестнице, и строятся перед своим ротным.

— Господа! Получен приказ: силами одной роты Павловского, одной роты Николаевского и тремя дружинами отбить у мятежников телефонную станцию. Мы выступаем немедленно. Взводные! Получить патроны и паек. Выполнять!..